90-е. Ни социализма, ни капитализма. Какая-то новая формация. Россия,
как всегда, экспериментирует. На самой себе. Не совсем добровольно, правда, - разные путчи, заговоры, перевороты и т.п. – ну чем не страна третьего мира.
Или четвёртого. Масштабы и результаты только другие. Крысы (зажравшиеся) бегут с корабля (в Швейцарию, допустим), предварительно оторвав по жирному куску. Корабль проржавел в меру, поскрипывает, но плывёт. На мостике капитаны сменяют друг друга, улыбаются, машут ручкой, делают серьёзное
(а значит умное?) лицо. Механизм работает на елее. Все довольны. А – это главное. Не утонули (пока) – и уже хорошо. Будем надеяться на лучшее для нашего корабля. Тем более, что мы все на нём родились. И пусть он многострадальный, и, возможно, плывёт по течению, и много на нём шума, чтоб заглушить стоны, но всё равно он родной. Не зря название его – «Родина». (Раньше перед «Родина» стояло слово «Советская», но потом его замазали).
…Ну вот. А о чём это я? А да, о старике. Старике в окне. Но опять маленькое предисловие (честно слово, маленькое). На тот момент (1991) я работал на фортепианной фабрике. Которая, как и всё в России, без конца меняла свои названия: до революции «Яков Беккер», потом «Красный Октябрь», потом опять «(Красный) Беккер», а потом…её просто закрыли (а было ей за 150), как и все музыкальные фабрики Питера (как и все стоящие предприятия в России).
Тем более, что все эти фабрики находились в центре культурной столицы РФ.
А это дорогого стоит.
И взял я набор настройщика фортепиано (хотя работал инженером-конструктором) и поехал на гнилой Запад. В гости. Но работа там оказалась. Кое-чему подучился, и стал вживаться. Но всё равно одиноко и тоскливо, когда там меня спрашивали: «Вы какой национальности?» (хотя вопрос этот у них считается некорректным, как и религия, зарплата, болезни и т.п.) – я отвечал: «Питерец». Хотя вирус космополитизма во мне сидел с детства. Но я был не «безродным космополитом, а «родным».
Так вот. Бреду себе на работу. Там, у них. И думаю: а что я здесь делаю? Всё равно, я для них чужой, да и они для меня… Хоть и работаю, а как-то на правах бедного родственника. Мне, питерцу коренному, да быть гастарбайтером! Да пропади оно всё пропадом: завтра возвращаю вид на жительство – и домой. В бедную (но не без миллиардеров) мою Россию. Питер – город большой. Остались ещё там наши родные «Красные Октябри», будет что настраивать. Как-нибудь проживу. На трусы–носки хватит…Вот бреду я так, повесив свой не короткий нос, и вдруг (как же без этого «вдруг») какой-то стук. Кручу головой. В окне первого этажа криво улыбающееся лицо худого старика (чем-то моего деда Марка напомнило). Стучит в окошко костяшкой пальца, машет мне рукой. Просто так. Мол, не грусти. Посмотри на меня, я уже и из дома не выхожу, у окна сижу (окно в мир) целый день, и то ничего. Вот улыбаюсь тебе. И ты улыбайся. Подними свой нос. Пусть он гордо торчит вверх. Протри глаза и мысли свои. Всё хорошо. Ты один? Но с другой стороны, это значит – ты свободен. Заведи себе подругу. Путешествуй с ней. Посмотри мир. Ты ж теперь не за «железным занавесом». Один раз живём, чувак!... И всё это я понял за секунду его улыбки. Он даже помахал мне рукой. И понял я, чего мне не хватало – доброжелательности. От кого-либо. Лучше даже от чужого, как этот старик, - это искреннее. И камень свалился. И протёр я глаза свои, помутневшие от тоски, и мысли свои, и желания. Вздохнул – выдохнул. Жив – здоров. Мне – сороковник. На потенцию не жалуюсь (было б куда девать). Работа есть. Пару «евриков» тоже. Мир открыт… И улыбнулся я ему тоже. И тоже рукой помахал. И пошёл не оглядываясь.
И так каждое утро. Я шёл на работу, и знал, что в окне меня ждёт, теперь уже родное лицо старика. Мы с ним перемахивались, переулыбались друг другу. И обоим было хорошо. Как теперь говорят: заряд позитива.
Потом я завёл подругу из местных (много деловитости, мало женственности). Колесили мы с ней по Европе. Где возможно я подрабатывал (фортепиано ещё существуют, пока). И в Питер ненадолго мотался, чтоб повидаться с родным городом, друзьями и с девяностолетним отцом…
Но счётчик времени неумолим. После моего очередного возвращения в Амстердам (а действие происходило там), я увидел, что моего старика нет в окне. Какая-то страшная штора. Прошло какое-то время. В окне лицо какой-то мрачной сердитой старухи. Не выдержал. Подошёл к окну. Она открыла… «Извините. Здесь раньше жил-был один пожилой человек. Мой хороший знакомый. (А я даже имени его не знаю). Где он, что с ним?» Сердце у меня выпрыгивает – предчувствую ответ. «Да – говорит старуха – он уже в лучшем мире. Он говорил про Вас. Он как-то догадался, что Вы не голландец. И просил Вам передать вот это». И протягивает мне старый портсигар с Маген Давидом на крышке. Я открыл его. Там пусто. Только одна самокрутка. Да какие-то ивритские буковки…
…Потом, когда я уже вернулся в Питер, зашёл в синагогу и попросил перевести, что там написано. «Всё проходит» - было там.
Спасибо тебе, старик, что ты был. Что увидел меня, улыбнулся, помахал мне рукой. Что делал это каждое утро. До встречи, мой дорогой. Ты мне ближе всех моих родственников. Потому что доброжелательность твоя искренна. А это такая редкость…