Держу в руках вышедшую в начале этого века книгу известного историка и востоковеда Георгия Мирского «Жизнь в трех эпохах» -- и сразу наплывает воспоминание о А.Герцене, о его эпопее «Былое и думы». Мы все живем в социуме, но так чутко, уподобляясь Герцену, отразить ход истории – на этот раз XX века -- в человеке! Способность редкая. Переплетение индивидуальной жизни и политической истории (СССР, России) дано с поразительной искренностью, показано на примерах из личной биографии и биографии современников. А как много отзвуков из моей жизни возникает при знакомстве с исповедью Мирского!

Начало войны – всеобщее воодушевление, стремление на фронт. Георгий вешает дома карту Европы, чтобы в течение трех лет флажками отмечать ситуацию на фронте, видеть продвижение войск.
Как знакомо! В 1974 году, придя на работу в проектную организацию рьяным комсомольцем, я повесил на стене карту Вьетнама и флажками отмечал места боев и сбитые американские самолеты. Агрессия США во Вьетнаме продолжалась с 1965 по 1975 год.
Конечно, Георгию, как и всему его поколению, довелось испытать много больше, чем видели и испытали мы. В первые месяцы войны он пошел работать, чтобы получить рабочую карточку. Грузчик, пильщик, санитар, слесарь-обходчик теплосетей, и, наконец, шофер. Рулил грузовиком ЗиС-5, потом студебеккером. О, я помню эти американские машины, они долго еще ходили после войны по ленинградским улицам, нашим дорогам. А как он, парнишка, радовался, попав на курсы шоферов! Поистине, так прыгать, орать от радости способен лишь тот, кто испытал ужасы бомбежек и потери родных.
Близкое знакомство с рабочим людом, трудовая юность и привычка думать привели к отторжению в душе юноши двух мифов. Первый – о всегдашней справедливости Советской власти. Второй – развеян идеал о ведущей роли рабочего класса, показавшего юноше всю свою низость и развращенность. Контакты с работягами продемонстрировали приземленный, трезвый взгляд рабочих на жизнь, а нередко и их ненависть к Советской власти и верхушке.
Война окончена. Чувствовавший в себе задатки большого Георгий становится студентом Московского института востоковедения. В 23 года Мирский становится секретарем комитета ВЛКСМ института. Он пишет, что продвигался по комсомольской лестнице не потому, что искренне верил в идеалы коммунизма. Просто был более организованным и более целеустремленным многих. Тут Мирский признает, что был карьеристом: комсомольский пост давал некоторые привилегии, к тому же он удовлетворял самолюбие молодого человека: я могу.
Вот здесь разрешите не согласиться. Не верю, что парень, так искренно живший доселе, в вузе стал лицемерить, делая вид, что свято верит в линию, которой шла страна. Мирский замечает: большинство народа жило бытовой жизнью, не хватало с неба звезд, формально следуя за лозунгами типа «Вперед, к победе коммунизма!». И только начитанный слой образованных интеллектуалов-книжников втюхался в идею коммунизма всерьез, поверив в светлое будущее. А вот он, Мирский-интеллектуал, уже тогда все оценивал трезво, думал о выживании и копил силы назавтра. Неужели? Как-то не верится.
Эх, а я вот не прошел горьковских университетов, здесь, в Ленинграде, о простой жизни знал мало, и, воспитанный школой, искренне верил в коммунистическую доктрину. Был и остаюсь романтиком. Читал Ленина, Энгельса, Бебеля, Т.Мора, Компанеллу, моим любимым периодом освободительного движения стало народничество. Каждое совещание коммунистических и рабочих партий – а они проходили регулярно – становилось для меня событием.
Ну вот, дальше по окончании вуза у Мирского пошла научная и лекционная работа. Ездил по городам, выступал на предприятиях. Трезво анализируя действительность, подчас шел между Сциллой и Харибдой, чтобы донести до слушателя правду и при этом самому выжить. Да, пришлось и мне читать политинформации и в сельском клубе, и перед студенческой группой, и рассказывать о молодежном движении. А какую волну солидарности вызвала у нас, внештатных членов райкомовской интеркомиссии, победа, а потом и трагедия чилийской революции! В деревенской школе с ребятами мы слушали песни Виктора Хара, знали героев чилийского народа, героев революций разных эпох…
Основной массив книги Георгия Мирского – факты, свидетельства, анализ ситуации в СССР хрущевского, брежневского периодов, периода застоя, перестройки, России 90-х годов. Он приводит бытовые детали далеких лет, идет по Москве – а мне вспоминаются улицы Ленинграда 70 – 90-х. Он рассказывает о встречах за рубежом в серьезных научных и официальных кругах – и выплывает моя первая поездка за границу в 1971 году в дружественную Венгрию.
Георгий Мирский ушел из жизни четыре года назад, но его анализ тернистого пути СССР и России заставляет задуматься об «особом пути» страны, о современной ситуации, о перспективах демократического процесса социума с таким багажом.
Мудрый взгляд и оценки политолога делают эту книгу более чем автобиографией. И заставляют многое вспомнить из прожитого лично.

Георгий Мирский ушел из жизни четыре года назад, но его анализ тернистого пути СССР и России заставляет задуматься об «особом пути» страны, о современной ситуации, о перспективах демократического процесса социума с таким багажом.
Мудрый взгляд и оценки политолога делают эту книгу более чем автобиографией. И заставляют многое вспомнить из прожитого лично.

Наша коммуникация изменилась. Стала другой. Непредсказуемой. Опасной. Имеющей подводные камни.
Встанешь на светящийся под светлой водой камушек шутки, а он, оказывается, покрыт тонкой тиной двусмысленности или недосказанности. И поскользнешься... Держись!
В середине дня твой остроумный и просто умный друг пятым по счёту присылает шутку, над которой ты смеялась утром. Ловишь себя на мысли, что хочется положить все его выкладки в виртуальный унитаз и нажать кнопку. Не поскользнись: смоешь другие важные вещи (не дай бог вместе с дружбой)!
Я люблю быть случайным "подслушивателем" свободных уличных разговоров. Особенно детей со взрослыми.
Вот с идущей впереди меня парой - матерью и сыном лет 5-6 - поравнялась женщина, разговаривающая по телефону. Быстрый взгляд, кивок, улыбка, - и движение продолжается.
- Мама, почему ты не поздоровалась? Надо же здороваться со знакомыми!
Умная терпеливая мама объясняет сыну, что не обязательно говорить "здравствуйте". Можно использовать другие средства: просто улыбнуться, кивнуть, помахать рукой.
- Главное - мы друг друга поняли.
Так малыш узнал от мамы то, о чём говорит психология общения.
"Основной объем информации человек получает не посредством вербальной коммуникации, а вследствие восприятия невербальных знаков.
60 процентов принимается человеком посредством осознания получаемых от "контрагента" поз, жестов, положения тела и т.д.
30 процентов - от интонации, специфики звучания речи, особенностей речевого строя".
И вот, помещённые в режим самоизоляции, мы пишем, делаем звонки и коварные, застающие врасплох видеозвонки, которые доносят до собеседника, в основном, слова. Остальные составляющие средства коммуникации часто искажаются или совсем пропадают. Слова, лишенные поддержки невербальных помощников, теряют смысл, который в них вкладывался. Иногда они даже коварно встают с ног на голову. Безобидные фразы, проделав виртуальный путь, могут вызвать недоумение, раздражение и даже боль.
Трубка повешена. Чат закрыт.
Я спокойна и безмятежна.
А собеседник?
Вдруг я всё же поскользнулась?...

Была ранняя весна. Город гулял, работал, учился. Радовался жизни. Хотя серая пелена плотных облаков многие недели держала город и его обитателей взаперти, без мимолетного, самого тонкого лучика солнца, жители жили надеждой. Когда-нибудь это заточенье кончится!
… Паренек, подходя к школе, заметил плавно спускающееся с неба серое прозрачное пятно. Что же это может быть? Неправильной формы края пятна медленно струились, изгибались, легкий ветерок подхватывал «простыню» (он так для себя его назвал) и увлекал вверх – чтобы вновь пустить по воле волн. Вороны и галки делали вид, что не замечают соседа по небу, занимались своими делами.
Ладно, скоро звонок на первый урок прозвенит, надо спешить.
А после уроков … все переменилось. Большие и поменьше куски серой вуали парили в сером небе на разной высоте и плавно снижались. На крыши домов, на еще голые деревья, на машины. Паренек заметил, что в некоторых из них есть дыры, а подойдя поближе к вуали, что спускалась на газон, он понял: это – паутина. Мальчишки и девчонки сразу расшалились: стали ловить паутину руками, тыкать в нее палками, наматывать. Взрослые же поначалу отмахивались, не придавая неведомому явлению значения, занимались своими делами. Но куски все спускались и спускались, налипали на голову и плечи, мешали двигаться. Со временем люди поневоле стали сгибаться к земле, горбиться, с опаской поглядывая на небо, боясь за свою жизнь.
Черные дни пришли в город. Паутина все летела и летела, и никто не знал, как от нее спастись. Смятение и страх поселилось в человечьих душах.
А весна шагала, не глядя на напасти, не смотря ни на что. Проглянуло солнце, потеплело, зазеленела трава. Наливались соком почки, ребята приметили первую стаю скворцов.
В стволах, корнях, ветвях деревьев с каждым днем все более расцветала жизнь. Острые аккуратные конусы-почки сирени нацелились в небо, ища солнечного света и тепла. Будущие листочки тополя – выросшие на конце побега верхние почки стали похожими на тугой наконечник копья, острый и крепкий. Что ж тут говорить о покрытых прочными чешуйками мощных тугих почках каштана! Блестевшие от липкого сока, они стали похожи на шишку либо головную боевую часть снаряда.
Изголодавшие после дальнего перелета дрозды и скворцы с остервенением выискивали в траве личинок и мошек. Поначалу пернатые, похоже, не заметили одолевшей город напасти – спускающейся паутины. Но когда паутинная пелена стала заволакивать небо, ложиться на траву пологом, крылатая братия возмутилась. Воздушные бойцы взмывали в высоту, врезались в плавно спускающиеся сети паутины, прорывали дыры, разметывали простыни в клочья. Ошметки вуали, никому не вредя, плавно падали на землю.
А коль кус паутины долетал до полога деревьев, он натыкался на острые, как игла, верховые почки. Деревья дружно приняли участие в сражении. Побеги тянулись ввысь, готовые раскрыться почки протыкали мерзкую паутину, делая ее уж безобидной для человека. А солнце все сильнее пригревало, поддерживая силы природы и топя остатки паутины.
Люди, глядя на сражающихся за ясное небо птиц, на дружный натиск деревьев и кустов, воспряли и подняли головы. Они услышали задорный свист птиц. Они увидели расцветающие во дворах первоцветы и упорно вылезающую траву, дивились первым нежным листочкам тополя и клена. Силы людей стали прибывать, они расправили плечи и улыбнулись. Ведь скоро лето – праздник жизни, значит, никакая темная сила им более не страшна.

Жил-был старик. Древний. Есть не очень древние. А этот был уже древний. Кожа его была похожа на кору старого дерева. Да и сам он покрылся уже весь каким-то седым мхом. Сгибаться он еще иногда мог, хоть и с трудом. А вот разгибаться – проблема. Здесь нужна была чья-то помощь. Но старик был горд в своём одиночестве. Устал он от людей. От их суеты и мелочности. Руки его мелко дрожали. Но он все время что-то писал. Приговаривая. Лицо его менялось. Он переживал то, что писал. А писал то, что пережил. В мутных глазах его где-то глубоко и далеко вспыхивали искры прошлых лет. Сколько их было – он не помнил. А что было – осталось навсегда.
Как-то пришлые люди заглянули ему через плечо. И ничего не поняли. Потому что старик писал на своем языке. Своими буквами. Был он последний. Кто знал этот язык и писал на нём. Умрет старик – умрёт язык. Еще один. И попросили его люди, кому это было не все равно, хотя бы оставить алфавит этого языка. И – это главное – как звучат эти странные буквы. Согласился старик. А потом пожалел. Так не было уже в человеческом языке этих звуков. Люди уже почти не говорили. Им это было не надо. Были у них уже другие способы общения. У тех, кто ещё общался.
…Как-то лежит старик ночью. Не спит. В этом возрасте уже не спят. А полубредят. Полусуществуют. И вдруг видит он Её. Которая с косой. С косой не на голове, а которой косят. И не только траву. И как-то грустно улыбается Она ему. И как будто зовёт. Пора. И так задержался. Так же грустно и понимающе улыбнулся ей старик. И уж собрался. Но вспомнил вдруг, что что-то он ещё не сделал. Что-то кому-то обещал. Ах да! Люди. Алфавит. Умрёт он -- умрёт язык. А языку уже ни одна тысяча лет. Грех уходить и не оставить его. «Подожди. Хотя бы до рассвета. Я успею» - сказал он Ей глазами. Она молчит. Засуетился старик. Понял, что если не сейчас, то уже никогда. Но как передать звуки? Время идёт. Букв не много. И вдруг вспомнил он свою жизнь. Обрушились на него звуки. Звуки всей его прожитой жизни…
Когда пришли к нему, он уже был далеко. Только тело осталось. И лист бумаги с какими-то странными буквами – закорючками. Это был его Алфавит, его Народа, его Бога. Стали люди читать. Пытаются понять. Написал старик. Объясняя звучание этих букв следующее:
«Эта буква имеет звук только что рожденного ребёнка. Звук этой буквы похож на мурлыканье колыбельной без слов. Эта – шелест листьев. Эта – стук дождя. Эта – ветер в трубе. Эта – скрип снега. Вой волка. Крик боли. А эта буква звучит как крик осеннего клина лебедей. Эта – шуршанье травы. Легкий плеск воды. Потрескивание дров. Скрип дерева под ветром, или старой двери, пола… А вот эти буквы не имеют почти что звуков, но без них никак нельзя: тепло материнской груди; сухая, теплая, сильная рука отца; взгляд глаз; прикосновение губ…
Вот так. Хоть как-то. Пытался старик передать звучание этих букв, этого языка. Поняли ли хоть что-то люди – сказать трудно. Я там не был.

Не знаю птиц красивее лебедей. Я часто за ними наблюдал. Здесь, на Севере (широта СПб), они сторонятся людей. Вижу их в полях, на разных водоёмах. Попарно, или стаей. А может это один «прайд»…Хотя часто они просто вдвоём. Это весной. Когда они возвращаются к нам. Потом период идиллии. Который редко кто видит. Потом поочерёдное высиживание яиц. Потом за мамой плывёт выводок. А папа, в стороне. Блюдёт их покой…
…Но я хотел поговорить, вспомнить одну осень. Идёшь по лесу и вдруг слышишь их крики, ещё отдалённо. Приближаются или пролетят мимо? Так хочется их увидеть! Выбираюсь на какую-то полянку, задираю голову…и жду… Летят! Кричат, мои дорогие. Впереди, наострие, наверное, самый главный, капитан, вожак. Помимо основного клина, ещё несколько маленьких, которые, то сливаются с основным, то отделяются. Мне кажется, что в этих маленьких группках что-то не так, что они устали, потеряли своих… «Только не отстаньте от основного клина» - прошу я их…
…И накаркал…Уж пролетела основная стая. И вслед ей ещё какие-то маленькие. И я уже собрался уходить. Как ещё один. И как-то летит он неровно, низко, устало. Я замер. Он сделал полукруг и опустился. Что дальше? Стою, жду. Время идёт. Вижу только иногда его голову в пожухлой траве. Медленно начинаю приближаться. Он увидел меня. Замер, смотрит. Не улетает. И даже не делает попытку. Подхожу к нему. Присел перед ним на корточки может ранен, болен? Внешне ничего не заметно. Только как-то грустно опустил голову себе на грудь. Небольшой. Наверное, поздно родился. А где же родители? Устал, отбился от стаи? Подхожу ещё ближе. Протягиваю руку. Косится на меня. Пытается встать на лапы. Но даже это ему не подсилу. Надо что-то делать. Не оставлять же в лесу. А может наберётся сил и сам улетит. Нет, наврядли, если так близко подпустил к себе. Они пугливые. Знают, что от человека ничего хорошего не жди. Стараюсь взять его на руки. Он волнуется, пытается расправить крылья. Не даю, прижимаю к себе. Он пытается меня ущипнуть, клюнуть, как мне показалось. Ну а потом просто обкакал меня. Бывает. От стресса. И у людей.
Я жил в избушке (на курьих ножках), рядом с прудом. Но я понёс его сразу в дом, на маленькую верандочку. Бросил сухой травы, принёс воды, размочил каких-то зёрен. Опыта-то у меня никакого…Ночью слышу: ходит, бьётся о стекла. Ещё разобьёт, порежется. Встал (я), открыл дверь на улицу. К себе он меня уже не подпускал. И стал «выпроваживать» его в сторону пруда…
Уже заря появилась. Он меня понял: плюх в пруд и поплыл; траву стал пощипывать на берегу. Слава Богу, может оклимается. Сел (я) на крыльцо, наблюдаю за ним. Он на меня никакого внимания. Стал (я) носом клевать. Ладно, пойду досплю. Если смогу.
…Ворочался, ворочался – как том мой Лебедёнок-подросток…Лишь бы собака чужая не забежала… Да и вообще… И заснул (я).
…Елы-палы, сколько же я дрых! Выбегаю на улицу. Пруд пуст. Где мой ангел длинношеей? Жив ли. Это я виноват. Не надо было его выпускать. Или уж сторожить до упора… Но может быть, и всё хорошо. Пожевал травку (то что я ему приготовил он не ел и не пил), отдохнул и…улетел. Лишь бы долетел.
С того дня, всю осень, как летит клин – так думаю, надеюсь, и мой красавец там. А как они кричат! То ли прощаются, то ли между собой.
…Весна. Потянулись мои лебеди обратно, в наши края. Им дальше, на Север…Жизнь идёт, нас не спрашивает, счётчик щёлкает день за днём…скоро (?) платить за проезд…
Вдруг – а что не вдруг – бац! На «мой» пруд опускаются два лебедя. И, кажется, один из них мой (чёрная метка – перо на голове). Второй, точнее «вторая», наверное. Его невеста (а может и жена-молодуха). Он то мой красавец, молодец-самец. Это сразу чувствуется. Делает вид, что меня не знает, не замечает. Но из пруда вышел. Стал щипать траву у моих ног. Не боится. И подруга его подтянулась. Сердце у меня бьётся. Что делать, как гостей принимать? Но потом решил не суетиться. Как сидел на берегу - так и остался (а вдруг – спугну их). Только говорю им ласковые слова. Желаю им счастья и благополучия в новой семейной жизни. Ведь они не как люди, они – однолюбы… Долго ходили они по моему участку. И, в конце концов, улетели. Это я уже видел, дождался.
…Думал я: улетели в какие-то свои, им одним ведомые, края. Ан нет – прилетают обратно через какое-то время и начинают строить гнездо на маленьком островке – кочке посередине пруда. Солома, камыш, трава какая-то всё пошло в дело… Высидели они три больших яйца. Все три благополучно разрешились лебедятами (есть такое слово?). Ну и всё как у всех: ясли, детсад, школа и т.д…. Я старался надолго не уезжать, чтоб никто их не тронул. Дети (их) выросли. Стали они куда-то улетать-прилетать. И, я надеюсь, улетели всей семьёй осенью на юг, присоединившись к большому каравану. Смотрю на них: как они летят, кричат. И глаза становятся влажными. Роса, иней, осень. Роса в глазах, иней на голове, осень жизни… А гнездо я оставил, конечно, сохранил. И они прилетают каждый год. И всё повторяется.
Но стал я что-то, последнее время волноваться: а вот меня не будет, а кто проследит за их гнездом, а кто будет здесь, в моём доме, жить. Рассказал об этом сыну-подростку. Ответ: ещё неизвестно кто кого переживёт. Интересно: сколько лебеди живут? А люди?

21 марта 2019

Серёжа Серебриер

Моему сыну,

Илье Серебриеру